— М-ма, м-ма-ма, м-мма-ма... кх... кх... Тьфу... Гор-ре... Го-о-ре... Горе тебе, Хоразин... ГЬ-ре... Горе тебе, Вифсаида.

И так они исчезли за пригорком. Некоторое время ещё доносился медвежий, звероподобный голос. Потом остались только тишина и зарево.

Глава 48

СЕДОУСЫЙ

Хоразину и Вифсаиде, то бишь Гродно, и впрямь было горе. Убийства и сеча не затихали, а, наоборот, набирали силу и ярость. Уничтожали всё и вся, чуть ли не до колёсных гвоздей. И если значительная часть женщин и детей спаслась из домов, отмеченных крестами, в этом была большая заслуга седоусого.

Гродненцы знали, куда в случае чего бежать тем, кто не может сражаться. Под городом лабиринтом тянулись старые, давно выработанные и заброшенные каменоломни. Самый близкий вход в них был с улицы Стрыхалей, и именно туда бросилась полуодетая, перепуганная толпа женщин, стариков и детей. Только бы спуститься под землю, а там — лови ветер за хвост, за месяц не найдёшь.

Лотр, однако, также помнил об улице Стрыхалей и послал туда человек сорок приспешников. Беззащитную толпу встретили мечами. И очевидно, бойня не минула бы и слабых, если б не нарвался случайно на эту гадость седоусый с небольшим отрядом мещан. Они смяли меченых, вышвырнули их с улицы и встали заслоном по обоим её концам, пропуская только беглецов. На всю длину улицы колотилась, кричала, плакала толпа. Больших усилий стоило не допустить толчеи: деревянные двери в каменоломни вели не с улицы, они были в конце узкого — руки расставь, и загородишь — и длинного, саженей на двадцать, аппендикса, стиснутого между глухих стен. Очень медленно втягивалась толпа с улицы в этот аппендикс. А те, кого прогнали, привели между тем подмогу, уйму людей с белыми крестами на рукавах. Хорошо, что улица Стрыхалей была узкой и «кресты» не могли воспользоваться своим численным перевесом.

На обоих концах улицы Стрыхалей бурлила сеча. Люди спинами прикрывали беглецов и медленно, по мере того как толпа втягивалась в тупик, отступали. Отступали и падали. С того конца, где бился седоусый, командовал «крестами» и сам рубился в первых рядах закованный в сталь Григорий Гродненский, в миру Гиляр Болванович. Куда девалась его дряблость! Недаром пастыря сего сравнивали с нападающим крокодилом: только что это было бревно, и вот — стрела. Он орудовал мечом с ловкостью и умением.

Седоусый думал, что все уже убиты, что он и его люди остались в одиночестве. Он не склонен был напрасно геройствовать и решил отступить в катакомбы следом за женщинами.

И как раз в эту минуту заревела дуда. Ревела неудержимо, тревожно, грозно. Значит, не всех перебили.

— Ишь, — издевался Гринь. — В слове истины... С оружием правды в правой и левой руке... Коринфянин.

— Хрен Вельзевулов, — выплёвывал ругательства седоусый.

Рядом с ним бились мещане — мастера из Резчицкого угла, преимущественно католики. И хоть они пели другие псалмы, седоусый понимал их как братьев.

Были у них белорусские лица. Они дрались вместе с ним и гибли, как положено. Пусть себе слова псалмов были латинскими.

— Католические свиньи, — ругался Болванович. — Где ваши... мулы ватиканских блудниц?!

— Закрой пасть, ублюдок! — взревел сосед седоусого.

Они сошлись возле тупика. Сошлись вдвоём. Остальные перестали быть. И вот так, плечо к плечу, прикрывая последних беглецов, начали отступать, думая о людях и ещё о желанной тьме, куда за ними не осмелятся ткнуться. По усам и груди седоусого стекала кровь, сосед выглядел не лучше. На середине переулка он упал, приподнялся на руках и натужно прохрипел последние слова псалма:

Уронил голову на брусчатку.

Седоусый знал: бежать нельзя, хотя никого уже не было за спиной и двери зияли чёрной пастью. Хорошо, что тут можно драться — в крайнем случае, одному против двоих... Вот сейчас отступит, спустится спиной к границе света и тьмы, и тогда бросится во мрак, и тогда...

...Какой-то грохот раздался позади него. Из арки над тупиком упали решётки, которыми в случае опасности перегораживали улицы, — пробравшись по крышам, постарался кто-то из врагов. Седоусый ощутил спиною холод металла и понял, что это конец.

Болванович вознёс меч — седоусый отбил удар. Он не собирался дёшево продавать последние минуты жизни. И так они бились, оглашая воздух звоном и бряцанием, хоть седоусый слабел и слабел.

— Ты умрёшь, пёс. Ты сдохнешь.

Седоусый начинал хрипеть. Красное марево стояло перед глазами. Он хотел что-то сказать, выругаться, но почему-то вспомнил напыщенное:

— Смелые не умирают.

Болванович ударил его мечом под сердце, отступил, опуская клинок.

— Да. Смелые не умирают. Их просто предают забвению, смелых.

Смех его захлебнулся, потому что седоусый, собрав последние силы, вогнал остриё меча в глотку, не прикрытую кольчугой.

— Мы ещё доспорим об этом. Там...

Чуть пошатался и с маху упал ничком на скользкую от крови землю. Встали перед глазами поля, борозда за лемехом, аисты в воздухе, лик Христа, церковь в огне. А потом уже ничего не было.

Глава 49

ФОМА, НАЗВАНЫЙ БЛИЗНЕЦ

Отряд, охранявший Лидские ворота, отрезали с самого начала, и потому он только слышал рёв дуды над городом, но ничего не знал об остальных. Правда, Фома, как только началась резня, бросил молодому:

— Беги к Христу, веди сюда. Нас тут больше. Спасай ты его.

И молодой пробился, прорвал строй. Его схватили за плащ, но он, полуголый, всё же вырвался, убежал.

Однако убежал он уже давно. Полтора часа защитники ворот не знали ничего об остальных. Не знали, что за это время схватили Иуду и Анею, что молодой случайно столкнулся с Христом и они собирают вокруг себя разрозненные ватаги мятежников. Не знали, что убит седоусый, что Марко Турай и Клеоник с Фаустиной, отрезанные от всех, еле отбились и сейчас на конях бегут от погони. Не знали, что схвачен «крестами» старый мечник Гиав Турай.

А между тем с начала бойни минуло совсем немного времени. Чуть начало краснеть на востоке, и пожары во тьме ещё вовсю освещали всё вокруг.

На забрале, по обе стороны от круглой башни — звонницы — темно кишела гурьба, люди Кирика Вестуна и Зенона. Они пускали стрелы в нападающих и рубились с теми, кто стремился добраться по забралу к башне, опустить воротные решётки и таким образом отрезать беглецам дорогу из города.

Этой дороги нельзя было отдать. Только по ней ещё и могли выбраться из западни, затеряться в полях и пущах раненые. Именно сюда, по мнению Фомы, должен был привести боеспособные остатки мятежного войска отрезанный Христос.